Неточные совпадения
Анна взялась
ходить за нею, но и это не развлекло ее, тем более что
болезнь не была опасна.
— Это не родильный дом, но больница, и назначается для всех
болезней, кроме заразительных, — сказал он. — А вот это взгляните… — и он подкатил к Дарье Александровне вновь выписанное кресло для выздоравливающих. — Вы посмотрите. — Он сел в кресло и стал двигать его. — Он не может
ходить, слаб еще или
болезнь ног, но ему нужен воздух, и он ездит, катается…
— Ну да, всё мне представляется в самом грубом, гадком виде, — продолжала она. — Это моя
болезнь Может быть, это
пройдет…
Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у Пульхерии Александровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся, что надо дать отдохнуть Роде в
болезни, клялся, что Родя придет непременно, будет
ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражать его; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего, лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у них сыном и братом.
Ну, да это, положим, в
болезни, а то вот еще: убил, да за честного человека себя почитает, людей презирает, бледным ангелом
ходит, — нет, уж какой тут Миколка, голубчик Родион Романыч, тут не Миколка!
Нервный вздор какой-то, паек был дурной, говорит, пива и хрену мало отпускали, оттого и
болезнь, но что ничего,
пройдет и перемелется.
По убеждению его выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно
болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем
проходят, так же как
проходит всякая
болезнь.
А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате
ходит, да красные пятна у ней на щеках выступают, — что в
болезни этой и всегда бывает: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь, и теплом пользуешься», а что тут пьешь и ешь, когда и ребятишки-то по три дня корки не видят!
— Ого, вы кусаетесь? Нет, право же, он недюжинный, — примирительно заговорила она. — Я познакомилась с ним года два тому назад, в Нижнем, он там не привился. Город меркантильный и ежегодно полтора месяца
сходит с ума: все купцы, купцы, эдакие огромные, ярмарка, женщины, потрясающие кутежи. Он там сильно пил, нажил какую-то
болезнь. Я научила его как можно больше кушать сладостей, это совершенно излечивает от пьянства. А то он, знаете, в ресторанах философствовал за угощение…
Прошла высокая, толстая женщина с желтым, студенистым лицом, ее стеклянные глаза вытеснила из глазниц базедова
болезнь, женщина держала голову так неподвижно, точно боялась, что глаза скатятся по щекам на песок дорожки.
Год
прошел со времени
болезни Ильи Ильича. Много перемен принес этот год в разных местах мира: там взволновал край, а там успокоил; там закатилось какое-нибудь светило мира, там засияло другое; там мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились в прах жилища и поколения. Где падала старая жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая…
Еще с Мариной что-то недоброе случилось. Она, еще до
болезни барыни,
ходила какой-то одичалой и задумчивой и валялась с неделю на лежанке, а потом слегла, объявив, что нездорова, встать не может.
— Ах, Борис, и ты не понимаешь! — почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и
ходя по комнате. — Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели — и все-таки не угадывают моей
болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно…
Татьяна Марковна была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева бросила на нее, среди разговора, два, три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь: что с ней? отчего эта боль без
болезни? что это она не пришла вчера к обеду, а появилась на минуту и потом ушла, а за ней пошел Тушин, и они
ходили целый час в сумерки!.. И так далее.
От Крицкой узнали о продолжительной прогулке Райского с Верой накануне семейного праздника. После этого Вера объявлена была больною, заболела и сама Татьяна Марковна, дом был назаперти, никого не принимали. Райский
ходил как угорелый, бегая от всех; доктора неопределенно говорили о
болезни…
— Ну да, так я и знал, народные предрассудки: «лягу, дескать, да, чего доброго, уж и не встану» — вот чего очень часто боятся в народе и предпочитают лучше
проходить болезнь на ногах, чем лечь в больницу. А вас, Макар Иванович, просто тоска берет, тоска по волюшке да по большой дорожке — вот и вся
болезнь; отвыкли подолгу на месте жить. Ведь вы — так называемый странник? Ну, а бродяжество в нашем народе почти обращается в страсть. Это я не раз заметил за народом. Наш народ — бродяга по преимуществу.
Тогда я обрадовался и страх мой
прошел, но я ошибался, как и узнал потом, к моему удивлению: он во время моей
болезни уже заходил, но Версилов умолчал мне об этом, и я заключил, что для Ламберта я уже канул в вечность.
По приходе в Англию забылись и страшные, и опасные минуты, головная и зубная боли
прошли, благодаря неожиданно хорошей для тамошнего климата погоде, и мы, прожив там два месяца, пустились далее. Я забыл и думать о своем намерении воротиться, хотя адмирал, узнав о моей
болезни, соглашался было отпустить меня. Вперед, дальше манило новое. Там, в заманчивой дали, было тепло и ревматизмы неведомы.
Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже чувствовал, что ярмарка висит в самом воздухе. Дорога была избита до того, что экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую
болезнь. Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов, на широкие купеческие фуры, на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было подумать, что здесь только что
прошла какая-то многотысячная армия с бесконечным обозом.
— Все эти недоразумения, конечно, должны
пройти сами собой, — после короткой паузы сказала она. — Но пока остается только ждать… Отец такой странный… малодушествует, падает духом… Я никогда не видала его таким. Может быть, это в связи с его
болезнью, может быть, от старости. Ведь ему не привыкать к подобным превращениям, кажется…
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден не был, никого в каторгу из-за меня не
сослали, слуга от
болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей не поразить. Будет ли справедливо их погубить с собою? Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту люди, оценят ли, почтут ли ее?
Придут по единой ихней злобе али по своей мнительности в случае примерно моей
болезни, усомнятся и пойдут с нетерпения искать в комнаты, как вчерашний раз: не
прошла ли, дескать, она как-нибудь от них потихоньку.
Кажется, идиот на этом тезисе, которому обучили его, и
сошел с ума окончательно, хотя, конечно, повлияли на умственное расстройство его и падучая
болезнь, и вся эта страшная, разразившаяся в их доме катастрофа.
Раз кто-то уже, видно, сжалился над ней, посоветовал идти к колдунье, жившей в Медвежьем овраге, про которую
ходила слава, что умеет лечить все на свете
болезни.
Уговоры матери тоже не производили никакого действия, как наговоры и нашептывания разных старушек, которых подсылала Анфуса Гавриловна. Был даже выписан из скитов старец Анфим, который отчитывал Серафиму по какой-то старинной книге, но и это не помогло.
Болезнь шла своим чередом. Она растолстела, опухла и
ходила по дому, как тень. На нее было страшно смотреть, особенно по утрам, когда ломало тяжелое похмелье.
Время любви
прошло, распухшая кожа на шее косачей опадает, брови прячутся, перья лезут… пора им в глухие, крепкие места, в лесные овраги; скоро придет время линять, то есть переменять старые перья на новые: время если не
болезни, то слабости для всякой птицы.
Вашему сиятельству известно, что с 1840 года я подвержен сильным хроническим припадкам, от которых с вашего разрешения ездил лечиться в Тобольск; тогда я получил облегчение, но
болезнь не
прошла.
Особенно во время его
болезни и продолжительного выздоровления, видаясь чаще обыкновенного, он затруднял меня спросами и расспросами, от которых я, как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели: тогда везде
ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его Деревня, Ода на свободу.
Обними крепко Аннушку и мамашу ее. Поговори мне подробнее об Аннушке. Что за
болезнь была у нее? Совсем ли
прошла? Одним словом, успокой меня — твое слово имеет на меня магическую силу…
Незадолго до
болезни, будучи беременна, она
ходила на ходулях; может быть, и эта неосторожность ей повредила.
Мать отвечала ему, как мне рассказывали, что теперешняя ее
болезнь дело случайное, что она скоро
пройдет и что для поездки в Оренбург ей нужно несколько времени оправиться.
— А я к тебе по делу, Иван, здравствуй! — сказал он, оглядывая нас всех и с удивлением видя меня на коленях. Старик был болен все последнее время. Он был бледен и худ, но, как будто храбрясь перед кем-то, презирал свою
болезнь, не слушал увещаний Анны Андреевны, не ложился, а продолжал
ходить по своим делам.
Болезнь обыкновенно почти совсем
проходила в сутки, что, впрочем, не мешало ей действовать в эти сутки сурово и круто.
В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне надо было в этот вечер быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я даже и не ел ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. «Что же это такое? — думал я. — Неужели ж это такое мудреное следствие
болезни? Уж не сумасшедшая ли она или
сходит с ума? Но, боже мой, где она теперь, где я сыщу ее!»
Бедняжка очень похудела в эти четыре дня
болезни: глаза ввалились, жар все еще не
проходил.
Я застал Наташу одну. Она тихо
ходила взад и вперед по комнате, сложа руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее было что-то страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто больше, чем прежде, волосы как будто гуще, — все это так казалось от худобы и
болезни.
Ну, хорошо; вы
сойдете с ума от этой удивительной, невероятной любви, а поручик Диц
сойдет с ума от прогрессивного паралича и от гадких
болезней.
Когда кончилась
болезнь матушки, наши вечерние свидания и длинные разговоры прекратились; нам удавалось иногда меняться словами, часто пустыми и малозначащими, но мне любо было давать всему свое значение, свою цену особую, подразумеваемую. Жизнь моя была полна, я была счастлива, покойно, тихо счастлива. Так
прошло несколько недель…
Эти семь месяцев словно во сне у меня
прошли, словно я в лихорадке или в другой несносной
болезни вылежал.
Ходил он раза два к доктору; тот объяснил, что
болезнь его — следствие дурного питания, частых простуд, обнадежил, прописал лекарство и сказал, что весной надо уехать.
Помню, я приехал в Париж сейчас после тяжелой
болезни и все еще больной… и вдруг чудодейственно воспрянул.
Ходил с утра до вечера по бульварам и улицам, одолевал довольно крутые подъемы — и не знал усталости. Мало того: иду однажды по бульвару и встречаю русского доктора Г., о котором мне было известно, что он в последнем градусе чахотки (и, действительно, месяца три спустя он умер в Ницце). Разумеется, удивляюсь.
Но существует во всей живущей, никогда не умирающей мировой природе какой-то удивительный и непостижимый закон, по которому заживают самые глубокие раны, срастаются грубо разрубленные члены,
проходят тяжкие инфекционные
болезни, и, что еще поразительнее, — сами организмы в течение многих лет вырабатывают средства и орудия для борьбы со злейшими своими врагами.
До этого появление кометы Галлея было отмечено в 1531 и 1607 гг.] с длинным хвостом; в обществе
ходили разные тревожные слухи о том, что с Польшей будет снова война, что появилась повальная
болезнь — грипп, от которой много умирало, и что, наконец, было поймано и посажено в острог несколько пророков, предвещавших скорое преставление света.
Рассуждение о сем важном процессе пусть сделают те, кои более или менее испытали оный на самих себе; я же могу сказать лишь то, что сей взятый от нас брат наш, яко злато в горниле,
проходил путь очищения, необходимый для всякого истинно посвятившего себя служению богу, как говорит Сирах [Сирах — вернее, Иисус Сирахов, автор одной из библейских книг, написанной около двух столетий до нашей эры.]: процесс сей есть буйство и
болезнь для человеков, живущих в разуме и не покоряющихся вере, но для нас, признавших путь внутреннего тления, он должен быть предметом глубокого и безмолвного уважения.
— Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня
проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей
болезнью.
— Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе — и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди — ну как я уйду! Вот тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка не в исправности — я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно — и не увидим, как время
пройдет!
Его стали лечить мушками, пиявками, брызгами в глаза какой-то разъедающей жидкостью и проч., но
болезнь все-таки не
проходила, глаза не очищались.
— Только ты не думай, что все они злые, ой, нет, нет! Они и добрые тоже, добрых-то их ещё больше будет! Ты помни — они всех трав силу знают: и плакун-травы, и тирлич, и кочедыжника, и знают, где их взять. А травы эти — от всех
болезней, они же и против нечистой силы идут — она вся во власти у них. Вот, примерно, обает тебя по ветру недруг твой, а ведун-то потрёт тебе подмышки тирлич-травой, и
сойдёт с тебя обаяние-то. Они, батюшка, много добра делают людям!
Однако я очень ослабела во время
болезни; два или три раза
прошла я по нашему палисаднику и до того устала, что у меня закружилась голова.
— Не знаю, матушка, мне ли в мои лета и при тяжких
болезнях моих (при этом она глубоко вздохнула) заниматься, кто куда
ходит, своей кручины довольно… Пред вами, как перед богом, не хочу таить: Якиша-то опять зашалил — в гроб меня сведет… — Тут она заплакала.